Э.Д. Гетманский
«Я люблю родину, я очень люблю родину!»
Поэт Николай Клюев писал Сергею Есенину в письме от 28 января 1922 года: «Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обреченный на заклание за Россию». Ещё в сентябре 1919 года Есенин в своей поэме «Кобыльи корабли» кричал большевикам:
Веслами отрубленных рук
Вы гребетесь в страну грядущего.
Беспощадная к живым, советская власть, была, на редкость снисходительна к покойникам, особенно знаменитым. Но у Есенина перед советской властью был непростительный грех — грех посмертный. Б.Лавренёв в статье «Казнённый дегенератами» писал: «К есенинской славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов… За ними потянулись десятки мелких хищников». Власть не осталась в долгу, она внушала гражданам СССР, что Есенина не за что любить, она придумала пресловутую «есенинщину», которая превратилась в синоним упадничества. Есенин был объявлен поэтом «несозвучным эпохе». Бухарин не отделял Есенина от «есенинщины», Луначарский осуждал «есенинщину», а Есенина признавал и принимал, рапповцы называли Есенина «знаменем кулацкой контрреволюции». Некоторые характеризовали есенинскую поэзию, как «пошлую и мещанскую». Поэт Евгений Сокол писал о Сергее Есенине: «Завидовали ему многие, смаковали каждый его скандал, каждый его срыв, каждое его несчастье».
Одним из таких «друзей» С.Есенина был его коллега по поэтическому цеху Николай Асеев, который признавал книги стихов Есенина «достойными только библиотечек зубных врачей». Одним словом, официально Есенин был забыт и навсегда сдан в архив. А популярность Есенина, между тем, росла. Стихи его в списках расходились по всем уголкам России. Их заучивали, распевали, как песни. За годами забвения поэта наступили годы второго рождения. Получив бессмертие, Есенин объединяет людей своими стихам, в которых сознание общей вины и общего братства сливаются в надежду и веру. Художник из Тулы Владимир Чекарьков нарисовал книжный знак «Библиотека Григория Погребежского», он украсил есенинские книги в домашней библиотеке тульского библиофила. На книжном знаке изображены современники Сергея Есенина с кем его сталкивала жизнь, это — Н.Крандиевская-Толстая, М.Брагинский, Б.Григорьев, А.Жаров, А.Осмеркин, Д.Бурлюк, Б.Лавренёв, А.Назарова и Н.Павлович. На этой графической миниатюре начертаны строки из стихотворения Сергея Есенина «О Родина!», датированного 1917 годом:
Люблю твои пороки,
И пьянство, и разбой,
И утром на востоке
Терять себя звездой.
«Я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку»
Поэтесса Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая (до замужества Крандиевская, в первом браке Волькенштейн) (1888-1963), родилась в Санкт-Петербурге в литературной семье. Отец был издателем и журналистом, а мать — писательницей. Детство Наташи прошло в Москве. Училась она в Московской гимназии. Крандиевские были окружены художниками, писателями, артистами, политиками. Здесь устраивались литературные вечера. Написанную в последние годы жизни автобиографию Н.В.Крандиевская-Толстая начала с самого главного: «Я росла в кругу литературных интересов…». В семь лет начала писать стихи, а в четырнадцать — появились её первые публикации. Стихи юной Наташи Крандиевской высоко ценил такой строгий критик, как Иван Бунин. Вот что он писал по этому поводу: «Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее — иней опушил всю её беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ — я просто поражён был её юной прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов…». Эта была их первая встреча. В дальнейшем именно Иван Алексеевич Бунин стал литературным учителем Крандиевской. Крандиевская тоже оставила воспоминания о своей первой встрече с Буниным: «Дрожа, я вынула тетрадь и принялась читать подряд без остановки, о соловьях, о лилиях, о луне, о тоске, о любви, о чайках, о фиордах, о шхерах, о камышах. Наконец Бунин меня остановил. — Почему Вы пишите про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? — спросил он. — Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от неё рыбой. А вы пишете: одинокая, грустная чайка. Да ещё с собой сравниваете… Нехорошо. Комнатное враньё». В 1907-1914 годах Наталья была замужем за известным петербургским адвокатом Фёдором Волькенштейном, он был другом Керенского. Первый поэтический сборник Натальи Крандиевской «Стихотворения» вышел в Москве в 1913 году. К.Бальмонт был очарован красотой и талантом юной поэтессы. Поэзию Крандиевской, полную философских раздумий, с чёткой формой классического стиха высоко оценил А.Блок. Выход первого сборника стихов был, безусловно, значительным событием в жизни молодой поэтессы, а его высокая оценка такими лучшими поэтами России позволяла надеяться на то, что творчество Натальи Крандиевской займёт своё достойное место в русской поэзии. Однако в скором времени она встретила человека, который буквально перевернул всю её жизнь. Этим человеком был граф Алексей Николаевич Толстой. В 1915-1935 годах она была его женой. Наталья Васильевна — утончённая, женственная, красивая, беззаветно любящая, безропотно переносящая беды и невзгоды, способная в любой ситуации сохранить достоинство послужила прототипом образа Даши Булавиной в «Хождении по мукам» А.Н.Толстого. Выйдя замуж за графа А.Н.Толстого, она ещё некоторое время писала, но позднее, после возвращения из эмиграции, она целиком посвящает себя мужу, исполняя обязанности его секретаря. После ухода Толстого из семьи, Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая вновь вернулась к творчеству. При жизни поэтессы было издано всего три сборника её стихотворений. Впервые А.Н.Толстой и его супруга встретились с Сергеем Есениным во второй половине марта 1917 года. Н.Крандиевская-Толстая вспоминала: «У нас гости в столовой, — сказал Толстой, заглянув в мою комнату. — Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный». Я вышла в столовую… Второй гость, похожий на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке, миловидный, льняные волосы уложены бабочкой на лбу. С первого взгляда — фабричный паренек, мастеровой. Это и был Есенин». В мае 1918 года на книге «Голубень» С.Есенин написал: «Н.Крандиевской с любовью Сергей Есенин. P.S. Я не ошибся. Вы все-таки похожи на нее…». За интригующим многоточием скрывалось имя Айседоры Дункан, позднее подтолкнувшее поэтессу и переводчицу Наталью Васильевну Крандиевскую-Толстую написать статью «Сергей Есенин и Айседора Дункан», датированную 1958 годом (опубликована в альманахе «Прибой» в 1959 году). В этой статье Наталья Васильевна вспоминала о той первой встрече с Сергеем Есениным в марте 1917 года: «Крутя вербный прутик в руках, он прочел первое свое стихотворение, потом второе, потом третье. Он читал много в тот вечер. Мы были взволнованы стихами, и не знаю, как это случилось, но в благодарном порыве, прощаясь, я поцеловала его в лоб, прямо в льняную бабочку, ставшую вдруг, такою же милою мне, как и все в его облике». Есенин обещал прийти в гостеприимный дом ещё раз, но не пришёл. Н.Крандиевская, как и С.Есенин, были среди авторов изданного в мае 1918 года сборника «Весенний салон поэтов». В составленном в мае 1920 года списке членов Всероссийского профессионального союза писателей Н.Крандиевская числилась в группе «интимистов» с Анной Ахматовой, Мариной Цветаевой и др. Вторая встреча Толстых с Сергеем Есениным состоялась в Берлине в мае 1922 года. Н.В.Крандиевская-Толстая вспоминала: «Мы встретились снова в Берлине на тротуарах Курфюрстнендама. На Есенине был смокинг, на затылке — цилиндр, в петлице — хризантема. И то, и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан с театральным гримом на лице, шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол… Он не сразу узнал меня. Узнав, подбежал, схватил мою руку и крикнул: «Ух ты… Вот встреча! Сидора, смотри кто…». 12 мая 1922 г. присутствовала на вечере в берлинском Доме искусств, на котором С.Есенин читал стихи и пел с друзьями «Интернационал». А.Н.Толстой и Н.В.Крандиевская-Толстая были организаторами встречи М.Горького с С.Есениным и А.Дункан в берлинском пансионе Фишер, где Толстые снимали две больших меблированные комнаты. Как вспоминала Наталья Васильевна: «Разговор у Есенина с Горьким, посаженными рядом, не налаживался. Я видела, Есенин робеет, как мальчик. Горький присматривался к нему… Горький попросил Есенина прочесть последнее написанное им. Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, нажимая на педали, без педали, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспоминала вечер в Москве на Молчановке). Горькому стихи понравились, я это видела. Они разговорились. Я глядела на них, стоящих в нише окна. Как они были непохожи»! Один продвигался вперёд, закалённый, уверенный в цели, другой шёл как слепой, на ощупь, спотыкаясь, — растревоженный и неблагополучный».
Затем вся кампания совершала автомобильную прогулку по Берлину, посетили в воскресный вечер 17 мая 1922 года городской Луна-парк. Максим Горький вспоминал: «Безобразное великолепие Луна-парка оживило Есенина, он, посмеиваясь, бегал от одной диковины к другой, смотрел, как развлекаются почтенные немцы, стараясь попасть мячом в рот уродливой картонной маски… — Вы думаете, мои стихи нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна? — Вопрос был уместен как нельзя больше, Луна-парк забавно живет и без Шиллера. Но ответа на свой вопрос Есенин не стал ждать». К вечеру подвыпивший С.Есенин скандалил, философствовал, что-то его задело при встрече с М.Горьким. Н.В.Крандиевская-Толстая вспоминала: «А ну их к собачьей матери, умников! Отводил он душу… — Пушкин, что сказал? «поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит… Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность, не то отчаянье. Было жаль его и хотелось скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер». Вспоминает Наталья Васильевна и ещё один случай о пребывании Сергея Есенина и Айседоры Дункан в Берлине. Она пишет: «Однажды ночью к нам ворвался Кусиков, попросил взаймы сто марок и сообщил, что Есенин сбежал от Айседоры. «окопались в пансиончике на Уландштрассе, — сказал он весело, — Айседора не найдёт. Тишина уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы смотрите, не выдавайте нас». Айседора за три дня объездила на машине все берлинские пансионы, на четвёртый день она с как амазонка с хлыстом в руках ворвалась в семейный пансион Уландштрассе. Все спали, один Есенин в пижаме сидел за бутылкой пива и играл с Кусиковым в шашки. Увидев её, Есенин в испуге скрылся в тёмном коридоре. В пансионе начался погром. Асейдора успокоилась только тогда, когда перебила всё, что можно было разрушить. Перешагнув через гору черепков и осколков, Айседора прошла в коридор и за гардеробом нашла испуганного Есенина. Есенин надел цилиндр и пальто поверх пижамы и молча, пошёл за Айседорой. Кусиков остался в залог для подписания пансионного счёта. Н.В.Крандиевская вспоминала: «Этот счёт, присланный через два дня в отель Айседоры, был страшен. Расплатясь, Айседора погрузила своё трудное хозяйство на два многосильных «Мерседеса» и отбыла в Париж, через Кёльн и Страсбург, чтобы в пути познакомить поэта с готикой знаменитых соборов». В 1935 году Наталья Крандиевская-Толстая уходит от А.Н.Толстого. Всю свою жизнь Наталья Крандиевская-Толстая прожила «на втором плане», в ореоле славы своего знаменитого мужа Алексея Толстого. Собственная творческая судьба ее сложилась трагично, годы жизни с Толстым вообще обернулись для нее поэтической немотой. Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская с трудом, но выдержала. Просто снова начала писать — и стихи, и прозу. Снова начала печататься — в журналах «Звезда» и «Ленинград» вышли её воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок. В 1935-1940 годах она написала цикл стихов «Разлука» — об оставившем её любимом человеке. Поразительно, но в стихах этого цикла нет, ни злости, ни гнева — одно смирение и желание понять и простить. В годы войны Крандиевская вместе с младшим сыном Дмитрием пережила в осажденном врагом Ленинграде самые страшные месяцы. Она, как все в блокадном городе, получала пайковые 125 граммов хлеба, хоронила близких ей людей. Но и в этом блокадном ужасе она сохранила высоту духа. Её блокадная лирика — стихотворный цикл «В осаде» — не только образец высокой поэзии, но документ огромной эмоциональной силы. В 1972 году вышел её поэтический сборник «Вечерний свет», а в 1985 году сборник «Дорога». В «Воспоминаниях» (1977) она рассказала о встречах с Горьким, Буниным, Куприным, Есениным и др. Наталья Васильевна была мужественной женщиной, живя в очень непростое время, она ни разу не поступилась принципами, не деформировала душу ложью, всегда оставалась верна себе. К великому сожалению, как поэтесса Н.В.Крандиевская оказалась в Советском Союзе не востребована, вынуждена была до конца своих дней писать «в стол». Ей было суждено умереть в литературной безвестности. Умерла Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая 17 сентября 1963 года в Ленинграде в своей «непобеждённой Пальмире». Похоронили её на Серафимовском кладбище. На могильной плите написаны строки из её эпитафии:
Уходят люди и приходят люди.
три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.
Да будет он и легкий, и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.
«Я написал Есенина хлебным и ржаным»
Художник Борис Дмитриевич Григорьев (1886-1939) родился в Москве, мать его Клара фон Линденберг была шведкой. Борис был внебрачным ребёнком Дмитрия Григорьева, по образованию — бухгалтера, служившего управляющим Рыбинским отделением Волжско-Камского коммерческого банка. В возрасте четырёх лет был официально усыновлён и стал воспитываться в семье отца. В 1903-1907 годах учился в Центральном Строгановском художественно-промышленном училище, его учителями были Д.А.Щербиновский и А.Е.Архипов, затем в качестве вольнослушателя посещал петербургскую Академию художеств (до 1913 года), где занимался у А.А.Киселёва и Д.Н.Кардовского. С 1907 года жил в Петербурге, в 1913 году впервые посетил Париж, где прожил четыре месяца и создал цикл работ на темы парижской жизни. Григорьев был в составе «Студии импрессионистов», близкой к футуристам, в 1913 году стал членом объединения «Мир искусства». Известность в России пришла к Б.Григорьеву после участия в выставках этого объединения, на которых экспонировались его рисунки, сделанные в Париже. Мастерство, с которым были выполнены эти рисунки, никого не оставило равнодушным. Искусствоведы в те годы откликнулись статьями на появление нового таланта. С.Есенин впервые увидел Б.Григорьева в 1915 году в «Пенатах» у И.Е.Репина, тогда их знакомство не состоялось. В 1918 году художник преподавал в Строгановском училище, принимал участие в праздничном оформлении Петрограда осенью 1918 года, сотрудничал в журнале «Пламя», редактором которого был А.В.Луначарский. Об этом времени он писал: «Моя душа полна смятения… я совершенно ненормален, потому что вокруг меня вся жизнь ненормальна. В 1919 году Б. Григорьев с женой и четырёхлетним сыном нелегально переправился на лодке по Финскому заливу в Финляндию. Так началась его эмигрантская жизнь. Сначала он поселился в Берлине, а в 1921 году переехал в Париж. Вторая встреча Б. Григорьева и С. Есенина состоялась в Париже в 1923 году, куда поэт с женой Айседорой Дункан прибыл из поездки по США. 13 мая 1923 года они встретились в театре брата Айседоры Дункан Реймонда. Работа над портретом Есенина началась 14 мая 1923 года в парижском особняке А.Дункан по адресу rue de la Pompe, 103. По воспоминаниям приёмной дочери Айседоры Дункан Ирмы С.Есенин «был в отличном настроении и ежедневно позировал своему другу, выдающемуся русскому художнику Борису Григорьеву». Художник рисовал Есенина по утрам в течение семи сеансов. «Лицо поэта было бледно, — вспоминал Б. Григорьев, — глаза мутно голубели после недавно завершенной пьяной ночи, ванна, принятая перед сеансом, мало освежала его». Позднее, вспоминая о работе над портретом Есенина, Григорьев напишет драматургу и театральному теоретику Н.Н.Евреинову, что в день первого сеанса поэт был «после выпитой бутылки коньяку, сонный и весь насквозь несчастный; ну, а на моём холсте он — бодрый крестьянский парень, в красной рубахе, с пуком стихов за пазухой и как раз загорелый и здоровый. Ни б..д..ва, ни бледной немочи, ни пьяных глаз, ни тени злости и отчаяния; всё это было нём лишь «дунканизм» его случайной Айседуры». На портрете С.Есенин изображен на фоне просторов России. Портрет символичен, он не копирует натуру. Художник стремился к гротесковой выразительности образа. Композиционное построение холста, подача образа, цветовое решение восходило к истокам древнерусского искусства. Григорьев писал в своих воспоминаниях «Моя встреча с Сергеем Есениным»: «Я написал Есенина хлебным и ржаным. Он у меня представлен, как спелый колос под истомленным летним небом, в котором где-то заломила уже руки жуткая гроза… Волосы Есенину я написал цвета светлой соломы, такие у него и на самом деле были… В Есенине я очень много, до избытку много, надел от иконописи старорусской и так его писал. Но вместе с тем нашел я в Есенине нечто особое, ему одному свойственное, дерзость его некоторая, отмеченная мною в прожигающей улыбке, улыбке падшего ангела, что сгибала веки его голубых, васильковых глаз». Во время сеанса Есенин много говорил и читал свои стихи. На портрете Сергей Есенин одет в холщовую рубаху. Он держит книгу на груди, что символизировало его принадлежность к «ордену» поэтов. Первоначально художник предложил купить свою работу самому поэту, но тот отказался. Об этом он заметил в письме от 23 августа 1924 года писателю Е.И.Замятину: «Всё тот же, русский и ничей…». Б.Григорьев выставил есенинский портрет в 1924 году на нью-йоркской выставке и он оказался в частном собрании. В 1929 году предпринимались попытки приобретения портрета для создаваемого Музея С.Есенина. Д.Бурлюк сообщил С.Толстой-Есениной, что портрет был куплен нью-йоркским миллионером Mr. Adolf Lewisohn за 1000 долларов». Где находится есенинский портрет в настоящее время неизвестно. Б.Григорьев высказал своё мнение на смерть поэта: «Потом я услыхал о его ужасной казни над собой… Я подумал: Есенин погиб потому, что не смог понять, ни принять Европы. Все не смогут сделать этого, — погибают». Через год в годовщину смерти С.Есенина Григорьев писал: «Радовался, что возвращается в родную страну, на родину. Утрата всеми нами С.А.Есенина — свежая, тяжкая утрата. Сегодня уже год, как С.А.Есенина, одарённейшего поэта, не стало». Судьба была то благосклонна к Борису Григорьеву, вознося его на вершины успеха, о котором говорили и Репин, и Шаляпин, свидетельствовали богатейшие приобретения меценатов, то несправедливо жестка с ним, когда он в эмиграции искал любого заработка, а в огне чилийского путча погибали его картины, когда вдали от друзей он умирал от рака желудка… Эпитафией этой яркой и трудной жизни могли бы послужить строки столь любимого им Велимира Хлебникова:
И я — последний живописец
Земли неслыханного страха.
Я каждый день жду выстрела в себя.
Умер Борис Дмитриевич Григорьев в Кань-сюр-Мер на Ривьере 7 февраля 1939 года.
«Ребятушки! Какой живописец Есенин!»
Художник Александр Александрович Осмеркин (1892-1953) родился в Елисаветграде (ныне — Кропивницкий) в семье служащего почтово-телеграфной конторы. Первым наставником юного Александра стал художник-передвижник Ф.Козачинский, преподававший в рисовальных классах при Елисаветградском земском реальном училище. В 1910 году А.Осмеркин поступает в петербургскую Рисовальную школу Общества поощрения художеств (класс Н.Рериха), где учится год. В 1911 году поступает в Киевское художественное училище. В 1913 году А.Осмеркин отправляется в Москву, в школу И.Машкова, а с 1914 года уже участвует в выставках «Бубнового валета» — группы московских живописцев, которых именовали «русскими сезанистами». Судьба художника отныне связана с Москвой и Петроградом. В круг его знакомых входят А.Лентулов, В.Хлебников, О.Мандельштам, А.Вертинский, А.Ахматова, П.Кончаловский. Переехав в 1918 году в Москву, С.Есенин познакомился с живописцем А.Осмеркиным, с которым ходил смотреть коллекции картин французских художников, собранных С.И.Щукиным и И.А.Морозовым. Поэт часто посещал мастерскую художника на Мясницкой улице. В автобиографии А.Осмеркин писал: «Французские живописцы и русские поэты (Пушкин, Тютчев, Блок, Есенин и др.) открыли мне глаза на русскую природу». В особняке Щукина было представлено до 50 работ Пикассо «голубого» и «кубинистического» периодов. Они вызвали интерес у С.Есенина». Художник А.Нюренберг вспоминал: «Дружба Осмеркина с Есениным в значительной степени объяснялась тем, что они одинаково смотрели на роль и значение художника в революции». Дружба поэта и художника основывалась на их любви к Пушкину. А.Осмеркин любил читать пушкинские произведения. Художник хорошо знал поэзию А.Блока. Есенин это высоко ценил, читал ему свои новые стихотворения. Художник А.Нюренберг вспоминал: «Осмеркин мне рассказывал, что как-то раз он встретил Есенина. Лицо у поэта было радостное счастливое. «Осмеркинчик, — воскликнул Есенин, — пойдем, я тебе прочту стихотворение «Песня о собаке». Вчера написал». — Схватив Осмеркина за рукав, он потащил его в ближайшую подворотню и начал читать. «Ты у меня, — сказал Есенин, — первый слушатель «Песни о собаке». «Как он читал, — воскликнул Осмёркин, — если бы ты слышал». Кончив читать, Есенин расплакался. Вместе с ним плакал и Осмеркин». Есенин и Осмеркин любили встречаться в ресторане «Пронин» на Молчановке. Художник П.Кончаловский вспоминал, что Осмеркин и Есенин чувствовали себя там как дома. А.Осмеркин имел экземпляр книги Н.Клюева «Песнослов» (1919), в которую была «вшита» записка, написанная Сергеем Есениным А.М.Кожебаткину в августе 1919 года: «Александр Мелентьевич. Заходили к Вам Есенин и Мариенгоф. Взяли «Песнослов» и удалились. С извинениями и приветом. Есенин. Мариенгоф». Жена художника вспоминала, что в 1924 году С.Есенин написал А.Осмеркину дарственную на книге «Москва кабацкая». После смерти С.Есенина А.Осмеркин часто читал стихи Есенина. Ученики художника вспоминали, что однажды на занятиях во время разговоров об искусстве, А.Осмеркин прочитал есенинские стихи «Не жалею, не зову не плачу…»:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя! иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
После прочтения этого стихотворения А.Осмеркин воскликнул: «Ребятушки! Какой живописец Есенин!». С 1918 года по 1948 год Осмеркин активно работал как педагог — заочные курсы рисования, Свободные художественные мастерские (Высшие художественно-технические мастерские, ВХУТЕМАС), Ленинградская Академия художеств, Московский художественный институт имени В.И.Сурикова, был профессором живописи и руководителем персональной мастерской Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е.Репина. В статье «О воспитании художников» Осмеркин писал: «Выращивание молодого художника — это прежде всего воспитание в нем художественной культуры, и с этого воспитания надо начинать. Среди учеников Осмеркина такие мастера советского изобразительного искусства, как Е.Моисеенко, И.Годлевский, Г.Савинов, А.Никич, Г.Павловский. В 1947 году Александр Осмеркин был вынужден отказаться от активной преподавательской деятельности и участия в выставках в связи с выдвинутым против него обвинением в формализме и пропаганде западных веяний. Умер Александр Александрович Осмеркин 25 июня 1953 года. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище.
«Есенин был поэтом распахнутой настежь души»
Поэт Александр Алексеевич Жаров (1904-1984) родился в деревне Семёновская (ныне Можайский район, Московская область) в семье трактирщика. Окончил сельскую школу в Бородино, учился в реальном училище в Можайске. В конце 1917 года Жаров с товарищами организует кружок по культурно-просветительной работе. В 1918-1925 годах Жаров на руководящей комсомольской работе, сначала в Можайске, затем в Москве, в ЦК РКСМ. С 1921 года по путевке поступил учиться в Московский университет, занимался в поэтическом семинаре В.Я.Брюсова. Начал печататься в 1921 году. Принадлежал к плеяде комсомольских поэтов. В октябре 1922 года Жаров был одним из основателей объединения комсомольских писателей «Молодая гвардия». С произведениями С.Есенина познакомился в 1919 году, прочитав второе издание сборника «Радуница». А.Жаров в 1919 году был очевидцем реакции публики на надписи, сделанные С.Есениным и его друзьями-имажинистами на стенах Страстного монастыря (ныне на его месте стоит кинотеатр «Россия»). Тогда Сергей Есенин намалевал:
Вот они, толстые ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.
Стены монастыря украшали и другие письмена «веселого» содержания за подписью группы имажинистов: «Господи, отелись!», «Граждане, белье исподнее меняйте!» и т. п. Знакомство с Есениным произошло в кафе «Стойло Пегаса». После Жаров и Есенин изредка встречались в 1924-1925 годах, большой близости между ними не было. В поэзии у А.Жарова было три кумира — Д.Бедный, В.Маяковский и С.Есенин. А.Жаров вспоминал, как однажды в Политехническом музее С.Есенин появился на поэтическом вечере, в афише которого не было его фамилии. Председательствовал Валерий Брюсов. Выступать он не собирался. Зрители все же упросили поэта, он стал читать «Исповедь хулигана». Когда он прочитал строки о желании помочиться на луну, зал шумно и негодующе отреагировал. Но Есенин дочитал до конца стихотворение и ушел под радостные возгласы зрителей. А.Жаров вспоминал: «От вспышки законного негодования в зале не осталось и следа. Победил талант поэта. Восторжествовала любовь к нему». На одной из литературных встреч в 1924 году А.Жаров спросил: «Сергей Александрович! Как было бы хорошо, если бы некоторые стихи «Москвы кабацкой» тоже не принадлежали вам…». На что С.Есенин ответил: «Но тогда я не мог бы считать себя правдивым свидетелем пестрой поры, переживаемой нами. Мне бы не поверили, если бы я в эту пору был только ангелом…». А.Жаров верил, что «Есенин был поэтом распахнутой настежь души. Ему невозможно было в чем-нибудь не поверить». Последняя встреча поэтов состоялась в издательстве перед отъездом С. Есенина в Ленинград. А.Жаров писал: «Есенин пришел к директору ГИЗа А.Халатову, чтобы договориться о расчетах по издававшемуся тогда четырехтомному собранию сочинений. «Рассчитаюсь с Халатовым и с Москвой, уеду в Ленинград… Пора привести в порядок свой быт и начать жить по-новому… И писать, писать… чтобы никто, даже друзья, не мешали», — говорил он». Во время развернувшейся кампании против «есенинщины» А.Жаров считал, что нельзя отождествлять Есенина и «есенинщину». Он писал: «Зло есенинщины состояло в том, чтобы исказить Есенина, внести свою долю и в зло общественное, какое и явно и тайно причиняли нам классово враждебные элементы». На смерть поэта откликнулся стихотворением «На гроб Есенина» («Это все-таки немного странно…»), опубликованного в газете «Известия» 10 января 1926 года:
Это все-таки немного странно.
Вот попробуй тут не удивись:
На простом шнуре от чемодана
Кончилась твоя шальная жизнь.
Это все-таки, пожалуй, глупо
И досадно выше всяких мер,
Что тебя, Есенин, сняли трупом
С потолка в отеле «Англетер».
Мы прощали и дебош, и пьянство,
Сердца звон в стихах твоих любя,
Но такого злого «хулиганства»
Мы не ждали даже от тебя…
…Для деревни новой, для гулянки
Ты давно уж без вести пропал…
И грустят, грустят лады тальянки
О словах, которых ты не дал.
Это дело роковой ошибки.
Исправлять её, увы нельзя…
Вот тебя оплакивают скрипки,
Женщины, поэты и друзья.
Свечи звёзд и месяц — пышным бантом —
В эту ночь цветили небосклон, —
Твоему глубокому таланту
Все несли свой искренний поклон.
Но зачем теперь всё это надо,
В жизни было, право, веселей…
Вместе с болью мы таим досаду
На тебя и на твоих друзей!
Только кто-то больше всех обижен
На тебя за то, что ты, поэт,
От своих родимых нив и хижин
В кабаки унёс свой свет…
Для деревни новой, для гулянки
Ты, как видно, без вестей пропал…
И грустят, грустят лады тальянки
О словах, которых ты не дал.
О влиянии творчества С.Есенина на поэзию А.Жарова писал литературовед Валерий Друзин в книге «Стиль современной литературы» в 1928 году. В 1934 году в Чите А.Жаров на собрании партийно-комсомольского актива рассказал о Есенине и есенинщине («Забайкальский рабочий», 1934, 18 октября). О Есенине он рассказывал на Вечере памяти поэта в Московском клубе писателей в конце декабря 1945 года («Литературная газета», 1946, 1 января). А.Жаров подписал в 1946 году вместе с другими писателями письмо В.М.Молотову с просьбой установить Т.Ф Есениной, матери поэта, персональную пенсию. О своих встречах с поэтом написал воспоминания «Сергей Есенин». В 1925 году А. Жаров опубликовал книгу стихов «Ледоход» (с предисловием А.В.Луначарского); отдельными изданиями выходили поэмы «Комсомолец» (1924), «Мастер Яков» (1924), «Азиаты» (1925), самая популярная поэма — «Гармонь» (1926). В 1930-х годах А.Жаров создал поэмы «Два паспорта», «Сентиментальный друг», «Варя Одинцова» (1938). В годы Великой Отечественной войны находился в действующем военно-морском флоте. Написал много патриотических стихов и поэмы о героях-моряках: «Богатырь» (1942), «Керим» (1942), «Борис Сафонов» (1944). Начиная с пионерской песни «Взвейтесь кострами», создал широко популярные песни: «Заветный камень», «Грустные ивы», «Мы за мир», «Ходили мы походами», «Где ты, утро раннее?» и др. А. Жаров много работал в жанре политического плаката. Умер Александр Алексеевич Жаров 7 сентября 1984 года, похоронен в Москве на Калитниковском кладбище.
«Ушел он — и песня ушла вместе с ним»
Американский еврейский поэт Мани Лейб (настоящее имя Мани Лейб Брагинский) (1883-1953) родился в Нежине, уездном городе Черниговской губернии, в бедной семье. До 11 лет учился в хедере, но никакого систематического образования, ни традиционного еврейского, ни русского, не получил. Мани Лейб пошел в ученики к сапожнику, пять лет спустя стал хозяином мастерской. Тогда же вступил в революционное движение — начал с украинской социалистической партии, потом был эсером, анархистом, социал-демократом. В 1904 году Мани Лейб вступил в Бунд, был арестован, несколько месяцев сидел в тюрьме тогда же начал пробовать писать стихи, по-русски и на идише. В том же году был ненадолго арестован и, решив больше не испытывать судьбу, после освобождения после второго ареста эмигрировал в Англию. Через год, в 1905 году, Мани Лейб перебрался в Америку, в Нью-Йорк, где и прожил до конца жизни. Впервые свои стихи он напечатал в социалистическом еженедельнике «Ди найе цайт». Он поселился в Нью-Йорке, работал на обувной фабрике, много печатался в еврейских газетах и журналах. В 1918 году в Нью-Йорке вышли несколько сборников стихотворений Мани Лейба — «Лидер» («Стихи»), «Баладн» («Баллады»), «Идише ун славише мотивн» («Еврейские и славянские мотивы»). Стихи Мани Лейба отличаются романтической приподнятостью, тонким лиризмом, музыкальностью, емкостью слова, часто окрашены тонким юмором. Он обращался к сказкам, легендам, народным песням, много писал для детей. Его поэтический язык одновременно изыскан и прост. В балладах широко использовал народные легенды и предания. Многие стихотворения поэта положены на музыку. С. Есенин познакомился с М.Брагинским осенью 1922 года в США. Между ними установились хорошие отношения. В «Железном Миргороде» С.Есенин писал: «У них (евреев) есть свои поэты, свои прозаики и свои театры. От лица их литературы мы имеем несколько имён мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается с весьма крупным талантом Мани-Лейб. Мани-Лейб уроженец Черниговской губ. Россию он оставил лет 20 назад. Сейчас ему 38. Он тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы стал иметь возможность существовать на оплату за свое искусство. Переводами на жаргон он познакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней и тщательно выдвигает молодых жаргонистов с довольно красивыми талантами от периода Гофштейна до Маркиша. Здесь есть стержни и есть культура».
М.Брагинский переводил на идиш и произведения С.Есенина.
В конце января 1923 года Брагинский пригласил на вечеринку Сергея Есенина и Айседору Дункан, которые в это время были в Соединённых Штатах Америке. Фольклорист и переводчик Валерий Дымшиц писал: «Людей в небольшую квартирку в Бронксе набилось до отказа. Друзья Мани-Лейба, — в основном, еврейские поэты. Ели, пили дешевое вино, восхищались гостями из России. Вокруг Есенина крутились женщины. Хозяйка дома Рашель обняла его за шею и что-то говорила. Мужчины липли к Айседоре. Мани-Лейб прочитал свои переводы есенинских стихов. Вениамин Левин, хороший знакомый Сергея еще по России, с которым он теперь встретился в Нью-Йорке, прочел есенинскую поэму «Товарищ». Сам герой дня выбрал для чтения монолог Хлопуши из «Пугачева». Попросили что-нибудь новенькое, самое последнее. И тогда Есенин стал читать диалог из первой части драматической поэмы «Страна негодяев». Один из героев, Замарашкин, обращается к другому, Чекистову:
Слушай, Чекистов!
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты настоящий жид,
Ругаешься ты, как ярославский вор,
Фамилия твоя Лейбман,
И чёрт с тобой, что ты жил
За границей…
Всё равно в Могилёве твой дом.
Потом «жид» прозвучало еще раз. Можно понять реакцию аудитории, состоявшей сплошь из евреев. Они были неприятно поражены». Возник скандал. Есенин плюнул Брагинскому в лицо, Брагинский дал Есенину пощечину. Есенина связали, уложили на диван. Он продолжал кричать: «Жиды, жиды, жиды проклятые!». Вечер был испорчен. Постепенно Есенин успокоился, его развязали, и все разошлись. Литературовед, переводчик и издатель Авраам Ярмолинский вспоминал: «На другой день Брагинские навестили виновника скандала и восстановили с ним дружеские отношения. Есенин счел нужным также послать им письменное извинение: «Милый, милый Монилейб! Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сест<ра> милосердия. Был врач и вспрыснул морфий. Дорогой мой Монилейб! Ради Бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь. Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб<ивал> целые дома. Что я могу сделать, мой милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости. Любящий вас всех Ваш С.Есенин». В постскриптуме Есенин приписал: «Передайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Ведь все мы поэты-братья. Душа у нас одна, но по разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо, передайте всем мою просьбу простить меня». Этот инцидент не остался без внимания американской прессы. Так газета «Новое русское слово» не только осудила поведение поэта, но и высказала пожелание: «И лучше будет, если Есенин соберет свои пожитки и уедет в Россию. А здесь для пропаганды русского творчества и культуры нужны иные люди: сильные, смелые и созидательные». Незамедлительно этот материал об инциденте перепечатали европейские газеты «Рижский курьер», «Руль» и др. Как раз после истории в Бронксе Есенин получил изданную в Берлине в издательстве Гржебина свою книгу «Собрание стихов и поэм». Один экземпляр подарил он М.Брагинскому с автографом «Дорогому другу — жиду Мани-Лейбу». При этом С.Есенин при дарении книги многозначительно посмотрел на Брагинского и сказал: «Ты меня бил». Не забыл видно Есенин события в Бронксе. Мани Лейб молча взял книжку, но, выйдя из отеля, зачеркнул слово «жиду», не выдержав этой дружеской шутки Есенина. Семейная чета Есениных покинула Соединённые Штаты Америки 2 февраля 1923 года. История в Бронксе значительно подмочила репутацию поэта и танцовщицы. Сразу после отплытия Айседору Дункан лишили американского гражданства. Поэт Леон Файнберг, который присутствовал при инциденте у Мани Лейба, много лет спустя говорил: «Нет, Есенин не был антисемитом в глубоко укоренившемся «философском» смысле, пользуясь вашей терминологией. Он был больной, запутавшийся гений. Как-то он провозгласил всемирную любовь к евреям и еврейским друзьям. На следующий день он назвал тех же друзей «грязными евреями». Но то был не антисемитизм, а выходки больного воображения».
15 января 1953 года поэт Вениамин Левин писал в письме из Нью-Йорка редактору газеты «Русская мысль» Сергею Маковскому: «Одно скажу: у Есенина не было антисемитских настроений, у него была влюбленность в народ, из которого вышел Спаситель Мира. Есенинский «жид» — ласковое слово любимому человеку. Но такова русская душа, что любит «ласкать и карябать»… Так что не нужно пугаться его горячих слов, как это многие делают. На канве жизни Есенина расшита ткань трогательных взаимоотношений русского и еврейского народа. Во всяком случае, нужно сохранить его слова, впрочем, как найдете нужным. Все равно тема не исчерпана и только начинается. Любовь и ненависть идут бок о бок…». Впоследствии Мани Лейб перевел многие произведения Есенина на идиш и посвятил его памяти «Строки Есенина»:
Есенина строки — в них юность и хмель,
И вкус их вишневый я чую досель.
Все дерево — в вишнях, все — соком полно,
Аж корни дрожат — так налилось оно.
Цепляйся за ветки — и лезь поскорей!
Из дрожи, что вдруг под пятою твоей
Ты в детстве заметил, та вишня растет.
И — ягод полны и ладони, и рот!
И льет по щекам и за ворот волна
Густого, как кровь, золотого вина.
Ты пьян. Но глаза твои смотрят, трезвы,
Чтобы выпытать радость зеленой листвы.
Ты видишь: как будто из чрева земли
Восходит светило, ты видишь: взошли
Щетинистый лен и квадратики ржи,
В траве восковой — зелены и свежи.
Капуста на грядках, вся в листьях густых,
Фасоль молодая на стеблях витых,
Огурчиков ряд в золоченых венках,
На грядках, что кроются в шелковых мхах, —
Все зреют, все пьют золотые лучи.
И там, на стерне, приглядись, различи
Парнишку, чьи кудри спадают на лоб,
На зелени поля желтея, что сноп.
В лаптях, подпоясан простой бечевой,
А очи — нездешней полны синевой.
В неведомый город ведет его шлях,
И песню поет он колосьям в полях:
От нивы цветущей в ней — млеко и мед,
От рук земледельца в ней радость живет.
Коровам поет на лугу, что горит
В лучах, в ослепительном свете зари.
Поет — а тропа, как во сне, повела
В столицу его из родного села,
Чтоб стать там певцом, чтобы слава певца
Звенела повсюду, в веках, без конца.
Ушел он — и песня ушла вместе с ним,
Рассеявшись в воздухе быстро, как дым.
Один лишь кузнечик стрекочет в полях
Да ветер поет в золотистых стеблях.
И вскоре коса зашуршит, и заря
Услышит веселый напев косаря.
Пустеют поля, и встает средь полей
Деревня в осенней овчине своей,
И — запах полыни, и спелых калин
Набухшие ягоды — ржавый рубин,
И — блеск паутинки на голой стерне,
И — лошадь уводят пастись в табуне,
И небо, где стаей летят журавли,
И даль, что они окликают вдали.
А после — дожди много дней напролет,
И скрежет колесный в грязи у ворот,
И солнце, которому в полдень невмочь
Подняться до кровли, и ветер всю ночь;
А после — морозец, и ветхой стрехи
Серебряный иней покроет верхи.
Омытый, в овинах покоится лен —
Ждет пальцев прядильщиц и их веретен,
Помолот весь хлеб, а в амбаре, забыт,
Один пожелтевший огурчик лежит.
Корова отелится — режут телка,
Течет его кровь по поле мясника,
Над вишней безлистой звучит без конца
Грай черных ворон, надрывая сердца.
И пахарь, плетущийся из кабака,
Ругает и долю свою, и сынка,
И палкою бьет по дороге пустой,
Сманившей его, и бормочет с тоской:
«Ведь эдакий жид — так его и растак!
На песню село променял — на пустяк!»
Тепло, и уютно, и тихо в избе,
Под печкой сверчок тараторит себе,
Горшок на столе, вся в иконах стена,
Лампадка под каждой из них зажжена,
На стеклах узоры, в окошке — зима,
И тихая, будто с иконы сама,
Крестьянка сидит, вспоминая с тоской
О сыне, что сгинул в дали городской.
Береза в окошке бела и легка,
Чернеет на ветке гнездо голубка,
Но вылетел голубь, и пусто в гнезде,
Засыпаны тропы, сугробы везде.
Деревня, по крыши в гагачьем пуху,
На печке лежит, завернувшись в доху.
В курятнике спят петухи допоздна,
А вечером в окнах черно. Так она
Продремлет всю зиму средь снежных полей,
Как мишка тяжелый в берлоге своей.
Идет воскресенье, и колокол бьет,
И сходится в храм на вечерню народ.
Над церковью крест, а вверху, над крестом —
Вороны, кричащие в небе пустом.
В заплеванный пол троекратно челом
Стучит вся деревня во храме своем —
Но вот уже водка утишить спешит
Взыгравшее пламя крестьянских обид.
И песни тяжелой тоскою полны,
И рвутся гармошки, от горя пьяны,
И рвутся, и стонут, и сразу же — в пляс,
Покуда воскресный денек не угас,
Покуда деревня, пьяна и дика,
Не свалится на пол в дверях кабака,
Покуда побитые жены мужей
Не поволокут от кабацких дверей;
Пока на подушку из девичьих глаз
Слеза одинокая не пролилась:
«Свистун мой, певец мой, в далеком краю
Неужто не слышишь, как слезы я лью?
Сменял ли меня мой любимый жених
На барышень важных — на сук городских?»
Лошадка чихает, чтобы выпустить всласть
Всю пыль, что зимою в ноздрях собралась.
И вишня, как будто надевши фату,
Стоит над водою вся в белом цвету.
Деревня — на поле, в работе своей,
По пояс — в жару раскаленных лучей,
Все руки в мозолях, на лбу ее пот,
И смотрит, раскрыв в удивлении рот,
Как едет долиною франт городской,
Как машет он спьяну в окошко рукой:
«Дорогу! Глядите на мой шарабан!
Вернулся домой ваш поэт-хулиган!
Повсюду любим он, прославлен у всех,
В Москве и в Нью-Йорке знавал он успех.
Но слава его отравила — и в нем
Тот яд загорелся смертельным огнем.
Колдуньей-танцовщицей заворожен,
И песню, которой прославился он,
Он пропил, и кудри — овсяный венец,
И голову пропил свою наконец.
Примите ж бродягу — он сын ваш родной,
Готовьте ж для сына веревку с петлей».
Деревня в ответ усмехается зло,
Хохочет над гостем родное село:
«Каков — поглядите! Дождались сынка:
Сынка-щеголька, свистуна-барчука!»
Луна-кобылица глядит из-за туч,
В озерной воде отражается луч.
Цветущая вишня стоит в полумгле,
На вишне — певец с головою в петле.
И кажет луне он, бескровен и дик,
Язык золотой свой, замолкший язык.
Ах, пьяный мальчишка, ты без топора
Подсек эту вишню, белей серебра!
Мани Лейб длительное время сотрудничал с газетой «Форвертс», здесь было напечатано его первое по приезде в США, а в 1946 году, заболев туберкулёзом, он ушёл с обувной фабрики и стал постоянным сотрудником газеты. В 1943 году к шестидесятилетию поэта газета «Форвертс» и группа почитателей собрали деньги и подарили ему небольшой дом на берегу океана. Это, кажется, был единственный подобный случай в истории еврейской литературы. В этом доме Мани Лейб провел последние десять лет жизни. В этом доме он создал в конце 1940-х годов свой последний шедевр — книгу сонетов. Мани Лейб прожил 70 лет. Он вошел в еврейскую литературу, когда, по существу, поэзии в ней не существовало. Он стал одним из создателей этой новой поэзии. Дожил до ее расцвета и застал начало угасания: увидел падение читательского интереса и молодое поколение, которое уже не знало идиша. Мани Лейб был самый «русским» из американских еврейских поэтов. Его первые поэтические опыты созданы под влиянием русских символистов. В дальнейшем на него повлиял Есенин. Вообще, Мани Лейб много занимался художественным переводом с русского, а также с украинского. Умер Мани Лейб в 1953 году. Через два года вышел двухтомник «Лидер ун баладн» («Стихи и баллады», Нью-Йорк), а в 1963 году в Тель-Авиве — сборник под тем же названием с параллельным переводом на иврит Ш.Мельцера.
«Мы хотим поставить памятник не Марксу, а корове»
Поэт, художник, один из основоположников русского футуризма Давид Давидович Бурлюк (1882-1967) родился на хуторе Семиротовщина Лебединского уезда Харьковской губернии (ныне Сумская область Украины), в семье управляющего помещичьим имения. В 1894-98 годах Давид учится в Сумской, Тамбовской и Тверской гимназиях. В детстве родной брат случайно лишил Давида глаза во время игры с игрушечной пушкой. В 1898-1910 годах Д.Бурлюк учился в Казанском и Одесском художественных училищах. В печати дебютировал в 1899 году. В 1902 году после неудачной попытки поступить в Академию художеств уезжает за границу. Изучал живопись в Германии, в Мюнхене, в «Королевской Академии» у профессора Вилли Дитца и у словенца Антона Ашбе и во Франции, в Париже, в Школе изящных искусств Кормона. Вернувшись в Россию, в 1907-1908 годах Бурлюк сошёлся с левыми художниками и участвовал в художественных выставках. В 1900-х годах Бурлюк увлекался импрессионизмом. К 1910 году под влиянием М.Ларионова пришел к неопримитивизму. Затем стал идеологом и идейным вдохновителем русского футуризма, одним из основателей группы «Гилея» и мюнхенского «Синего всадника», членом московского объединения «Бубновый валет». В 1908 году публикует свою первую декларацию «Голос Импрессиониста в защиту живописи». К 1910 году складывается круг единомышленников с оригинальной философско-эстетической программой — Д.Бурлюк, В.Каменский, М.Матюшин, Е.Гуро, которым В.Хлебников дал имя «будетлян». В 1911-1914 годах занимался вместе с В.В.Маяковским в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. В 1912 году совместно с Маяковским, Крученых и Хлебниковым выпускает программный манифест футуризма «Пощечина общественному вкусу». В 1913-1914 годах он организует знаменитое турне футуристов по городам России, выступает с лекциями, чтениями стихов и прокламациями. Как автор и иллюстратор принимает участие в издании футуристических книг — «Рыкающий Парнас», «Молоко кобылиц», «Садок Судей», «Требник троих», «Дохлая Луна», «Сборник единственных футуристов в мире», в 1914 году — редактор «Первого футуристического журнала». Свойственные футуризму эпатажность и антиэстетичность ярче всего проявлялись в стихах Д.Бурлюка (авторские орфография и пунктуация сохранены):
ПЛАТИ — покинем НАВСЕГДА
уюты сладострастья.
ПРОКИСШИЕ ОГНИ погаснут ряби век
Носители участья
Всем этим имя человек.
Пускай судьба лишь горькая издевка
Душа — кабак, а небо — рвань
ПОЭЗИЯ — ИСТРЕПАННАЯ ДЕВКА
а красота кощунственная дрянь.
Мёртвое небо
«Небо — труп»!! не больше!
Звезды — черви — пьяные туманом
Усмиряю боль ше — лестом обманом.
Небо — смрадный труп!
Для (внимательных) миопов,
Лижущих отвратный круп
Жадною (ухваткой) эфиопов.
Звезды — черви (гнойная живая) сыпь!!
Я охвачен вязью вервий
Крика выпь.
Люди-звери!
Правда звук!
Затворяйте же часы предверий
Зовы рук
Паук.
Первая персональная выставка работ Давида Бурлюка состоялась в 1917 году в Самаре. Свой единственный поэтический сборник под эпатирующим названием «Лысеющий хвост» Бурлюк издал в 1919 году в Кургане. Стихи С.Есенина и Д.Бурлюка были напечатаны в сборнике «Весенний салон поэтов» в мае 1918 года. По мнению В.Шершеневича, Д.Бурлюк «писал очень плохие стихи, но говорил с таким апломбом, что даже нас уверял в приемлемости своих стихов». Его сборник «Лысеющий хвост» и другие стихотворения были знакомы С.Есенину, что позволило Н.Асееву в 1921 году сделать вывод, что футуризм повлиял на поэтику Есенина-имажиниста, например, «Хвостом земле ты прицепись…», С.Есенин напоминал манеру Д.Бурлюка. Художник и поэт Д.Бурлюк восторженно принял революцию, но не смог прижиться в послереволюционной России В 1920 году он эмигрировал в Японию, а в 1922 году перебрался в Америку, где в начале 1930-х годов получил гражданство. Он активно сотрудничал с газетой «Русский голос» (США), где писал: «Я не люблю Мариенгофа, Шершеневича, Есенина, Клюева…». Давид Бурлюк вместе с литератором Морисом Мендельсоном встретились в начале октября 1922 года с Сергеем Есениным в Нью-Йорке. Бурлюк и Есенин появились в Нью-Йорке почти одновременно — с разницей в один месяц. М.Мендельсон вспоминал: «Разговор с Есениным, как и следовало ожидать, начал Бурлюк. И сразу беседа эта стала какой-то вымученной и явно нерадостной для обоих участников. В речи Давида Давидовича появились заискивающие нотки. И сидел он очень напряженно, на самом кончике стула. Неужто на нем сказывалось тягостное бремя жизни эмигранта? И он словно опасается, что Есенин просто не захочет иметь с ним дело? А потом Бурлюк стал предлагать советскому поэту свои услуги. Он делал это очень настойчиво, даже, пожалуй, назойливо, точно от того, примет ли Есенин его предложение, зависела вся его судьба… Мне стало невыносимо тяжело». Об этой встрече Д.Бурлюк публикует 7 октября 1922 года в газете «Новое русское слово» небольшую информацию «Поэт С.А.Есенин и А.Дункан», в которой кратко, с некоторыми ошибками, рассказал о творческом пути поэта. Д.Бурлюк писал: «Поэт предполагает пробыть в Америке три месяца. Своей внешностью, манерой говорить С.А.Есенин очень располагает к себе. Среднего роста, пушисто-белокур, на вид хрупок. Курьезно, что американская пресса величает С.А.Есенина украинским поэтом — это его-то — беляка-русака!». 17 октября 1922 года С.Есенин, Д.Бурлюк и другие видные представители русской колонии в США присутствовал при открытии в Нью-Йорке русского театра «Комидия». Несмотря на то, что Д.Бурлюк стремился к тому, чтобы у него с С.Есениным сложились доверительные отношения, но этого не произошло. 23 ноября 1922 года в нью-йоркской газете «Новое русское слово» в обзоре «Русское искусство в Америке: С.Ю.Судейкин» Д.Бурлюк цитирует отрывок из поэмы «Пугачев» о разбросанности русских на земле, при этом подмечая правоту С.Есенина, что «русские мечутся — по телу земли, не давая ей покой, более других». После смерти С.Есенина Д.Бурлюк по просьбе С.Толстой-Есениной собирал материалы о пребывании поэта в Америке для создаваемого Музея Есенина, но работу не завершил. Что же помешало Давиду Бурлюку выполнить обещание? Времени не хватило? Рано ушел из жизни? Нет, он прожил еще 37 лет, а в 1956 году по приглашению Союза писателей приезжал в СССР. Значит, причины были другие: материалы эти не должны попасть в СССР. Тем более, что Бурлюк обещал написать правду, «как видел и слышал здесь о нем». В 1930-е годы Д.Бурлюк собирался написать мемуары «о трех или четырех встречах с Есениным», но эти замыслы не были осуществлены. Бурлюк всеми силами пытался развенчать имажинизм, как «не вносящий ничего нового». В.М.Левин в статье «В борьбе за слово (о новейших течениях в русской поэзии)», опубликованной в газете «Новое русское слово» за 9 июня 1923 года, писал: «Если бы имажинизм внес в русскую литературу С.Есенина, А.Мариенгофа и В.Шершеневича — для меня и этого было бы достаточно. Но словами «ничего нового» — Бурлюк-то, уж во всяком случае, ничего нового не сказал. Так и институтки говорят, и литературные младенцы тоже. Художнику не пристало». Когда отмечалось широко 70-летие со дня рождения Сергея Есенина, Д.Бурлюк за два года до смерти написал портрет поэта. Он вынашивал его долгие годы, осмысливал пройденный поэтом путь, его судьбу. Портрет приобрел английский есениновед Гордон Маквей. Вот как он описывает изображенного Бурлюком поэта: «На голове розоволицего голубоглазого юноши Есенина белая кепка (с желтым и голубым оттенком), с коричневатым козырьком, сливающимся по цвету с его волосами. На нем белоснежная рубашка, темно-красный галстук, оранжевый жилет и темно-голубой пиджак… Слева от Есенина желтая ветряная мельница около зеленого дерева, и эта цветовая схема повторяется в правом углу картины, где изображены два желтых деревенских дома (с пурпурными крышами) и рядом зеленая корова». Д.Бурлюк стремился отразить идиллию крестьянского происхождения С.Есенина. Д.Бурлюк наверняка помнил высказывание Есенина, раздражающее рапповцев: «Мы хотим поставить памятник не Марксу, а корове». Памятник написан с явной симпатией. В США Бурлюк стал известным художником. Его выставки проходили в лучших музеях и галереях. Он много путешествовал; выставки его картин проходили в Германии и Швейцарии, Испании и Австралии. В 1949-1950 годах он жил и работал в Южной Европе, главным образом в Италии. Бурлюк основал в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде, журнал «Цвет и рифма». Зимы с 1946 года по 1963 год он проводил в Гаване, где устраивал выставки своих картин. Накануне Великой Отечественной войны Бурлюк обратился в генеральное консульство СССР в Нью-Йорке с просьбой о возвращении на родину, но получил отказ. Советское правительство не пожелало принять в дар полотно Бурлюка «Непобедимая Россия» — одну из лучших его работ. Увидеть родину Бурлюку и его супруге Марии Никифоровне довелось лишь в 1956 году. Умер Давид Бурлюк 15 января 1967 году в городе Хэмптон-Бейз, штат Нью-Йорк. Его тело было кремировано согласно завещанию и прах развеян родственниками над водами Атлантики с борта парома.
«Милой Ане с любовью»
Редакционный работник Назарова Анна Гавриловна (в замужестве Назарова-Шталь) (1900-1972) родилась в селе Кузнецове Тверской губернии в купеческой семье. Аня окончила в 1918 году гимназию. В Гражданскую войну работала в составе 10-го госпиталя. В 1920 году её откомандировали в Московский университет на учебу. Училась на медицинском факультете. Одновременно работала в редакции газеты «Беднота», куда поступила работать Галина Бениславская. Они были ровесницами, стали близкими подругами. Назарова осенью 1923 года жила в одной комнате с Г.Бениславской. Вскоре Назарова получила жилплощадь в районе Таганки. Теплые отношения между подругами продолжались до смерти Г.Бениславской. Их личная переписка носила доверительный характер, они делились сокровенными мыслями. В письмах Г.Бениславская не скрывала своих чувств к С.Есенину. 21 июня 1922 года после отъезда С.Есенина за границу с Айседорой Дункан Г.Бениславская в письме, процитировав есенинские слова: «Человек в этом мире — не бревенчатый дом. Не всегда перестроишь заново», писала: «Вот, Анечка, какая я глупая — всё время смотрю в этот выгоревший дом и думаю о том, что его не перестроишь заново. И так страшно, страшно. Знаешь, жизни страшно. Ведь в ней всё так дорого стоит, берётся большой ценой, а я сейчас — банкрот (и растратила всё в один год!). Ну, ладно, больше не буду». В начале 1920-х годов А.Назарова и Г.Бениславская подружились с поэтами-имажинистами. А. Назарова в личной библиотеке сберегла почти все книги поэтов-имажинистов, часть из которых с автографами авторов. В.Шершеневич говорил о А.Назаровой и Г.Бениславской: «Наши стихи они знали лучше нас». А.Назарова с 1917 по 1927 год вела альбом, в который друзья и знакомые записывали пожелания и посвящения. В альбоме есть рисунки и автографы художника П.Галаджева, записи В.Шершеневича и Г.Бениславской. В 1922 году в альбом сделала две записи Галина Бениславская. Они записаны после ухода С.Есенина к Айседоре Дункан. Записи свидетельствуют о большой душевной драме девушки, о ее стремлении попытаться разобраться в случившемся, желании предостеречь подругу от подобных неожиданных поворотов в личной жизни. 17 февраля 1922 года Галина на квартире Ани записала в альбом экспромт:
Спешите жить, спешите жить
И все от жизни брать —
Ведь все равно, ведь все равно
Придется умирать.
(Г.Б. 12–II–22. Москва. Таганка).
Вторую запись Г.Бениславская сделала 31 марта 1922 года. Под карандашным рисунком портретов Ани Назаровой и Вадима Шершеневича, выполненных художником П.Галаджевым, она написала:
Кто впервые любит, пусть
Без взаимности, — тот бог;
Тот же, кто вторично любит
Без ответа, — тот глупец.
(31/III–22 г.)
В 1921 году одна из подруг Ани записала: «Дорогой Ане, которая хочет себя обмануть в том, что ее сердечко совершенно спокойно и равнодушно по отношению к В.Г.Ш(ершеневичу)». Многие знали, что между поэтом В.Шершеневичем и А.Назаровой установились добрые взаимоотношения влюбленности. Аня очень хорошо знала и любила стихотворения Шершеневича, собрала около ста вырезок его публикаций и о нем, в том числе и ранние. 25 мая 1921 года В.Шершеневич записал в альбоме слова благодарности Ане за нежное и сердечное к нему отношение. На подаренной своей книге «Carmina. Лирика (1921-1912)» он написал: «Милому другу Ане Назаровой в знак настоящей дружбы, которая, вероятно, выше всего — даже любви. Верю в скорую встречу и всегда радый ей. Вад. Шершеневич. 1921. 2/Ц1». Летом 1921 года Вадим подарил Ане групповую фотографию (В.Шершеневич, С.Есенин и А.Мариенгоф), на обороте которой записал: «Милой Ане — не стоит столько искать копии, когда оригинал стоит ближе — разве не правда? Дружески. Вадим». Встреча и дальнейший роман В.Шершеневича с актрисой Юлией Дижур привели к охлаждению чувств Вадима к Ане. А.Назарова тяжело переживала разрыв, осенью 1923 года думала о самоубийстве, о чем свидетельствуют записи в её дневнике: «Как глупо! Три года, долгих, томительных — я «люблю» Шершеневича. Зачем? Не знаю… Этого никто никогда не знает, и в этом — трагедия людей!». Эта неразделенная любовь еще больше сблизила Аню Назарову с Галиной Бениславской, переживавшей также сильное влечение к Сергею Есенину. А.Назарова близко познакомилась с С.Есениным после переезда поэта в конце сентября 1923 года на постоянное жительство в квартиру Г.Бениславской на Никитской улице. А.Назарова чутко относилась к Есенину, была свидетельницей радостей и неудач в его личной жизни. В «Дневнике» Г.Бениславская записала: «(Есенин) говорил, если я или Аня его бросим, то тогда некому помочь и тогда будет конец». В это время поэт сильно переживал, что не имеет постоянного пристанища. «Он то ночевал у нас, — вспоминала А.Назарова, — то на Богословском, то где-нибудь еще: как бездомная собака, скитаясь и не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить. Купить квартиру — не было денег». А.Назарова пыталась помочь С.Есенину решить вопрос с квартирой, относила письмо-ходатайство о предоставлении поэту квартиры в Президиум ВЦИК, в секретариат Л.Троцкого, ходила в Моссовет на прием, но там, говорили, что у жены Есенина Айседоры Дункан есть большая жилплощадь, в которой поэт может проживать. Переселившись в коммунальную квартиру к Галине Бениславской, Сергей Есенин подарил Анне фотографию, на которой он снят с поэтом В.В.Казиным, с автографом: «Милой Ане с любовью С.Есенин. 21/IХ 23». На книге «Исповедь хулигана» поэт написал: «Милой Ане на добрую память. С.Есенин. 1923». В 1924 году из-за болезни туберкулезом А.Назарова вынуждена была уйти с 4-го курса Московского университета. Летом 1924 года она жила у родителей в поселке Дмитровская Гора. К ней в гости приезжала Г.Бениславская. По рекомендации врачей, Г.Бениславская остановилась в Дмитровской Горе в конце 1925 года. О смерти Есенина она узнала с большим опозданием. За ней приехала Аня Назарова, но из-за сильной пурги и дальности пути до станции они приехали в Москву уже после похорон поэта. Работая над «Воспоминаниями о Есенине», Г.Бениславская просит А.Назарову вспомнить и записать некоторые важные события и эпизоды из жизни поэта. Г.Бениславская значительную часть личного архива, как и другие дорогие и памятные ей вещи, фотографии и рисунки, оставила А.Г.Назаровой, которая хранила их долгие годы. В 1931 году после закрытия газеты «Беднота» А.Назарова перешла работать в газету «Гудок», потом временно работала в редакции «Учительской газеты», во Всеславянском Комитете — организация, ставившая перед собой цель объединить славян в борьбе с гитлеризмом. По служебным делам ездила в Югославию, изучила сербский язык. В 1950-е годы при подготовке собрания сочинений С.Есенина А.Г.Назарова написала предисловие к публикации «Переписка С.А.Есенина с Г.А.Бениславской», в котором уточнила некоторые биографические данные. Она написала рецензию на пятый том «Собрания сочинений С.А.Есенина», изданный в 1962 году. Назарова внесла заметный вклад в отечественное есениноведение. Умерла Анна Гавриловна Назарова в 1972 году.
«Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю»
Прозаик и драматург Борис Андреевич Лавренёв (настоящая фамилия — Сергеев) (1891-1959) родился в Херсоне в семье учителя-словесника. Учился в мужской гимназии, затем, на юридическом факультете Московского университета. Писал стихи, публиковался с 1911 года, примыкал к московской футуристической группе «Мезонин поэзии». Участник Первой мировой и Гражданской войн (сначала офицер Добровольческой армии, затем перешёл в РККА). После февраля 1917 года был адъютантом у коменданта Москвы. В годы Гражданской войны воевал в Туркестане, был командиром бронепоезда, работал во фронтовой газете в Красной Армии. Литературной деятельностью начал заниматься в 1916 году. После демобилизации входил в ленинградскую литературную группу «Содружество». От поэзии отказался, заявил о себе как беллетрист и драматург, став профессиональным писателем. Как прозаик дебютировал в 1924 году, а как драматург — в 1925 году. В составленном в мае 1920 года списке членов Всероссийского профессионального союза писателей Б.А.Лавренёв (Сергеев) числился среди футуристов, дружил с В.Шершеневичем. Большинство произведений Б.Лавренёва посвящены теме Гражданской войны: рассказы и повести «Ветер» (1924), «Сорок первый» (1924), «Рассказ о простой вещи» (1924), драмы «Дым» («Мятеж», 1925), «Враги» (1924), «Разлом (1927) и др. В мае 1921 года в Ташкенте встречался с С.Есениным. Узнав о гибели С.Есенина, Б.Лавренёв одним и первых писателей прибыл на место трагедии. Б.Лавренёв писал 7 марта 1949 года С.Захарову: «Я приехал в гостиницу «Англетер», когда Сережу уже вынули из петли, и он лежал на положенном на полу матрасе, с красным пятном на щеке от трубы парового отопления, на которой он повесился. Так что снимать его с петли я не мог, да и не имел права — это дело врачей и следственных органов. А управляющего гостиницы я вышвырнул за дверь после того, как этот хам стал кричать на присутствовавших писателей, что он не потерпит мертвецов в гостинице и требует, чтобы труп немедленно убрали. Я тихо взял его за шиворот (тогда я был еще молод и очень силен) и выкинул в коридор. Такова действительность…». 30 декабря 1925 года в вечернем выпуске «Красной газеты» в статье «Казненный дегенератами» Б.Лавренёв в смерти поэта обвинил его имажинистское окружение. Он писал: «Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождем школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его славе, как на спасительном плоту, всплыли литературные шантажисты, которые не брезговали ничем, и которые науськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым, в связи с именем Есенина, упоминались и их ничтожные имена. Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили его жизни». В статье утверждалось, что поэты-имажинисты не пощадили репутации Есенина как человека, им «нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене, ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни». С.Городецкий в статье «О Сергее Есенине» считал, что гневное обвинение Б.Лавренёвым есенинского имажинистского окружения было «не совсем верной концепцией, и даже совсем неверной», так как «имажинизм сыграл гораздо более крупную роль в развитии Есенина. Имажинизм был для Есенина своеобразным университетом, который он сам себе строил». 17 февраля 1926 года М.Горький писал издателю Долмату Лутохину: «Хороша, по силе гнева, заметка Лавренёва «Казненный дегенератами», но — это крик боли, а не оценка». «Лучший друг» Сергея Есенина Анатолий Мариенгоф обратился в Правление Союза писателей с просьбой: или исключить его из Союза писателей, или одернуть «зарвавшегося клеветника» Б.Лавренёва. В феврале 1926 года Б.Лавренёв письменно ответил ему: «Я чрезвычайно обрадован, что на Вас немедленно загорелась шапка, и что самим фактом составления письма и своей подписью на нём Вы расписались в получении пощёчины… Я же с вами ни в какие объяснения вступать не желаю, ни на какие суды с вами не пойду, ибо не считаю ни Вас, ни Кусикова достойными имени порядочного человека». В 1927 году Б.Лавренёв принял участие в коллективном романе «Большие пожары», публиковавшемся в журнале «Огонёк». В 1930-1932 годах Борис Лавренёв входил в Литературное объединение Красной Армии и Флота (ЛОКАФ). Во время Финской кампании и Великой Отечественной войны Борис Лавренёв был военным корреспондентом ВМФ. Получил две сталинские премии за пьесу «За тех, кто в море» (1946) и за пьесу «Голос Америки» (1949). Много лет был председателем секции драматургов в СП СССР. Вместе с Константином Тренёвым и Всеволодом Ивановым был одним из создателей жанра героико-революционной драмы. Борис Андреевич Лавренёв скончался 7 января 1959 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
«Всё его творчество проникнуто здоровой земляной силой»
Поэтесса, детская писательница Надежда Александровна Павлович (1895-1980) родилась в Лифляндской губернии. Училась в гимназии, увлекалась поэзией Бальмонта и Брюсова. Первые стихи были напечатаны в 1911 году в газете «Псковская жизнь». В 1914 году знакомится с поэзией А.Блока, посылает ему свои стихи. Переезжает в Москву, поступает учиться на историко-филологический факультет Высших женских курсов имени Полторацкой. Она начала свой литературный путь в одно время с Есениным, их стихи в 1914-1916 годах иногда печатались в одних и тех же московских журналах, в частности, в «Млечном Пути», «Заре» и т.п. Однако непосредственно соприкоснулись их пути только в 1918-1919 годах, когда Н.Павлович стала секретарем литературного отдела московского Пролеткульта. Позже стала работать в Наркомпросе. Подружилась с С.Есениным, М.Герасимовым. Н.Павлович вспоминала: «Я встречалась с Сергеем Есениным в 1918 и 1919 годах. В 1918 году я была секретарем литературного отдела Московского Пролеткульта, а Михаил Герасимов заведовал этим отделом. Жил один там в бывшей ванной — большой, светлой комнате с декадентской росписью на стенах; ванну прикрыли досками, поставили письменный стол, сложили печурку. Бывая в Пролеткульте, в эту комнату заходили к Герасимову Есенин, Клычков, Орешин, а Есенин иногда оставался ночевать». Среди молодых поэтов шел активный обмен мнениями, обсуждались написанные произведения, строились творческие планы. «Все мы были очень разными, — писала Н.Павлович, — но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию — не жили, а летели, отдаваясь её вихрю. Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несет преображение (это было любимое слово Есенина) всему — и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе». В октябре-ноябре 1918 года С.Есенин совместно с М.П.Герасимовым, С.А.Клычковым и Н.А.Павлович написали сценарий «Зовущие зори». Материалом для сценария послужили наблюдаемые события в столице после революции. Авторы хотели показать ритм и стремительный процесс проходящих на их глазах преображениях в обществе. Некоторые автобиографические данные авторов отразились в поступках и характеристиках героев сценария. Павлович писала: «Мы были и ощущали себя прежде всего поэтами, оттого и в списке авторов помечено — «поэты». Свой реалистический материал мы хотели дать именно в «преображении» поэтическом; одна из частей сценария так, и названа — «Преображение». Для Есенина был особенно дорог этот высокий, преображающий строй чувств и образов. Исходил он из реального, конкретного, не выдумывая о человеке или ситуации, но, как бы видя глубоко заложенное и только требующее поэтического раскрытия. Для Есенина, как и для нас — его соавторов, было важно показать ритм и стремительность этого преображения действительности». Н.Павлович считала, что: «Весь этот непродолжительный период сближения с пролетарскими поэтами был существен для его пути. В тогдашней литературе шел сложный процесс отмирания старого и возникновения нового. Было ясно одно, что по-прежнему писать уже нельзя, что надо искать каких-то иных форм. Есенин не мог не видеть недостатков нашего незрелого детища, но он своей рукой переписывает большую часть чистового экземпляра сценария, не отрекаясь от него, желая довести до печати. Жизнь потом разметала нас». Осуществить постановку фильма по сценарию «Зовущие зори» не удалось. С Есенин быстро отошел от Пролеткульта, в котором лидеры относились непримиримо к его поэзии, но продолжал сохранять хорошие отношения с В.Кирилловым, Н.Полетаевым, М. Герасимовым и другими пролеткультовскими поэтами. Н.Павлович сотрудничала в созданной по инициативе С.Есенина «Трудовой Артелью Художников Слова», в издательских планах которой было намерение печатать и её произведения. В журнале «Горн» (1918, № 1) Н.Павлович в статье «Заметки о «Пролетарской культуре» высказала несогласие с оценкой поэмы Есенина «Иорданская голубица», данной в рецензии П.Лебедева-Полянского. «Мы считаем своим долгом заступиться за талантливого поэта Есенина, — писала она, — Всё его творчество проникнуто здоровой земляной силой и весь его «мистицизм» — это глубокая вера в революционное возрождение России. Поэтому слова почтенного рецензента о том, что поэт без всяких оговорок уходит в лагерь реакции, кажутся нам недостаточно обоснованными, а термин «ахинея», употребляемый при оценке художественного произведения, недопустимы в серьезной критике». В 1919 году Н.Павлович выступала на собраниях литературно-художественного кружка «Звено», на котором читал стихи С.Есенин. 20 мая 1920 года Н.Павлович была избрана в состав Президиума Всероссийского союза поэтов. В 1920 году Н.Павлович переезжает из Москвы в Петроград, становится одним из секретарей Союза поэтов, председателем которого был А.Блок. Павлович не одобряла увлечение Есенина имажинизмом. В статье «Кузница» («Грядущее», 1920, № 11) писала, что образы «кузнецов» являются подлинно материалистическими и трудовыми, а у имажинистов они строятся только на «мистике Есенина» и мещанских вкусах А.Мариенгофа и В.Шершеневича. В журнале «Литературные записки» (1922, № 2) в статье «Московские впечатления» Н.Павлович согласилась с мнением, что С.Есенин перерастет свое увлечение «имажинизмом», отмечая, что «Иванов-Разумник в своей статье «Три богатыря» прав, говоря о Есенине, что у того «имажинизм» — наносное в творчестве поэта. Есенин больше «имажинизма» Есенин, пусть в «цилиндре и лаковых башмаках», связан с народной стихией. В связи с этим Павлович напоминает о том, что С.Есенин в 1918 году писал в «Иорданской голубице»:
Небо — как колокол,
Месяц — язык…
Мать моя родина,
Я — большевик».
Н.А.Павлович в журнале «Книга и революция» (1922, № 7) в рецензии на «Пугачева» выделила основные достоинства поэмы: «Пугачев» — самое значительное произведение Есенина. Многие его не примут, отпугнутые языком, на котором говорят герои этой драматической поэмы, ибо язык этот принадлежит нынешним дням, даже если не принимать в расчет многих выражений, принадлежавшим только московским имажинистам… Другие совершенно справедливо могут выразить недоумение, почему автор избрал форму драматическую, так как вещь эта лирична по существу… «Пугачев» Есенина поэтичен в этом большом смысле, и потому забываются поэту отдельные неудачные места, неприятная вычурность выражений, надуманность образов и т.п. Самый стих, которым написана поэма, почти всюду чрезвычайно музыкален, носит на себе печать большого мастерства… Но самое важное в поэме — это внутренняя правдивость её, которая волнует нас, современников, и которая будет волновать, может быть, многих поздних читателей, потому что «Пугачев» — поэма наших дней, нашего героизма и нашего предательства». В 1922 году она стала духовной дочерью известного старца Оптиной пустыни преподобного Нектария Оптинского. Когда начались гонения на церковь и монастырь в Оптиной пустыни был закрыт, используя свои связи, спасла преподобного Нектария от расстрела, выдав его за своего дедушку, а также сумела спасти монастырскую библиотеку. А в 1974 году смогла добиться, чтобы обитель получила статус памятника культуры.
На смерть поэта Н.Павлович написала в 1926 году стихотворение «Сергей Есенин» («Голубоглазый озорной мальчишка»):
Голубоглазый озорной мальчишка,
С ребятами по стежке полевой
Ходил он в школу, ночь не спал за книжкой,
Но иногда бывал он сам не свой.
В родной деревне всё казалось странно,
Как будто жил в ней чародейный дух.
Рожком, дрожащим на волне тумана,
Сзывал коров седеющий пастух.
У бабки пузырями шла опара
Под мудрое мурлыканье кота…
Уже дыханье песенного дара,
Как уголь, обожгло ему уста.
Он затуманился от первой боли;
Вся красота его родной земли
Раскрылась в нищенском рязанском поле,
Где древние дороги пролегли.
Кровь Коловрата, видно, не остыла.
В тяжелых красных ягодах рябин,
И, голос пробуя, о вечно милой —
О Родине запел крестьянский сын…
В 1939 году Н.Павлович посвятила С.Есенину свой триптих «Сергей Есенин», включив в первую часть стихотворение «Сергей Есенин» («Голубоглазый озорной мальчишка») добавив вторую и третью части.
2.
В синей поддевочке, с барашковым
воротником,
Встал молодой на пороге моём:
Волосы русые — в два кольца,
Бледность безусого его лица.
— Дай на крылечке в Москве
посидим! —
Вижу в глазах его хмель и дым.
3.
«Стойло Пегаса»… Кабацкий уют.
Здесь спекулянты, отчаявшись пьют.
Дамы накрашены дочерна,
А за окном — снег и луна,
Мчатся последние лихачи…
Выстрел далёкий… Молчи! Молчи!
Вот он — рязанский родной паренёк
Комкает белый смятый платок,
Голос срывается, как струна…
Эти стихи покрепче вина!
Тесной Тверской идём вдвоём,
Каждый думает о своём…
«Волос кудрявый, взор голубой!..
Что за беда приключилась с тобой?»
Н.Павлович — автор поэтических книг «Берег» (1922), «Золотые ворота» (1923), «Думы и воспоминания» (1962), «Сквозь долгие года…» (1977), «На пороге» (1981); книг для детей: «Капризник Тики» (1925), «Паровоз-гуляка» (1925), «Веселая пчелка» (1930), «Коза в огороде» (1930); воспоминаний об Александре Блоке. Все последние годы жизни поэтесса создавала религиозно-духовные стихи. В них звучат мотивы покаяния и очищения, мотивы бессонной совести и пришедшей с годами и испытаниями мудрости, ясности и покоя просветленной души, нашедшей смысл жизни. Надежда Александровна Павлович ушла из жизни 3 марта 1980 года, похоронена в Москве на Даниловском кладбище.